— Угу. Страннее не бывает, — мрачно кивнул Самоваров. — Я тебе расскажу чуть погодя. Ты полежи, чайку вот попей. Он остыл, правда…

— Да я хорошо уже себя чувствую, — встряхнулась Ася. — Не хочу чайку. Я домой пойду, поздно уже.

Она села на диван и принялась поправлять на себе шубку, расхристанную Самоваровым. Он улыбнулся.

— А шубку ты лучше сними, потому что домой идти нам не придётся. Заперли нас.

— Как? Чем? — сомнамбулически захлопала глазами Ася.

— Дверью. Хорошая прочная дверь. Дубовая, — объяснил Николай.

— Ну и что? — возмутилась Ася. Она вскочила и уже застёгивала шубку, ловко управляясь с мудрёными петлями. — Ну и что из того? Кто-то же дежурит сегодня. Галина? Или, кажется, Денис? Мы пошумим, и нас выпустят.

— Шуметь мы не будем, — как можно значительнее постарался сказать Самоваров. — Я тебе сейчас расскажу кое-что. Только ты шубу скинь, сядь и постарайся сознания больше не терять. Ещё одного твоего обморока я не вытерплю.

Он и в самом деле до сих пор чувствовал мерзкую слабость. Асин обморок испугал его чрезвычайно. Её обмякшее тело сделалось тяжёлым, как песок, и зыбким, как вода; его с трудом удалось дотащить до дивана.

Ася недовольно пожала плечами, но шубу сняла и даже хлебнула остывшего чаю:

— Фу, какие помои… И что же ты мне расскажешь?

Самоваров выложил свои умозаключения и удивился, до чего всё вышло коротко и просто. Правда, он не вдавался сейчас во всякие кустистые ответвления вроде любовных историй Анны Венедиктовны или причины Ольгиных подсказок. Главное-то, до чего было банально! Двое жуликов решили награбить ценностей и сбыть их корсиканцу, тоже жулику. Самоваров, пока рассказывал, сам вдруг ясно понял: эти двое не вернутся. Они уезжают навсегда! С

Аночкиными брошками, с древним чегуйским золотом, с пустячками от Фаберже (и чуть не с громаднейшим киотом Кисельщиковой! Хотя это вряд ли, слишком уж вещь массивная). Губернатор, конечно, выставку отложил, но документы-то все у Оленькова на руках, фирма-то «Анка» благополучнейше всё вывезет под видом предметов благородного культурного обмена. Уже в семь утра эти двое, попивая шампанское в бизнес-классе, рассевшись в креслах над облаками, спокойненько воспарят в свою свинскую мечту. Им обосноваться надо посреди цивилизованного человечества, рядом с толстобрюхим Сезаром. Для нашего тускловатого мегаполиса они чересчур хороши. Им не нравятся ямки на дорогах и общие бани для населения бревенчатых и дощатых окраин. Они должны быть обеспечены хорошим одеколоном, экологически чистой пищей и лебезящими лакеями. И чтобы на каждом колене было по девушке с синтетическим льдом, вшитым в груди. Может, ещё чего намечтали? Самоварову трудно было вообразить их рай. Но ведь возьмут своё: и Лазурный Берег, и одеколон, и лёд. Иначе зачем идиот Баранов всю жизнь рылся в земле, выскребал из праха свои дурацкие бляшки? А другие идиоты столько лет тряслись над музейными цацками, вместо того чтоб жить?

Брось, Самоваров, свою убогую сатиру, свои Кукрыниксы. Это примитив. Они улетают. Они улетают! Они умеют и будут жить. Они закрыли дубовую дверь и утром будут в небе. Ты всё знаешь. Все всё узнают потом, когда эти двое (один из которых мастер раскраивать черепа) уже накушаются своей мечты.

— И что? Кирпичи? Прямо вот те кирпичи, что во дворе? — вопрошала ошарашенная Ася, выслушав самоваровский рассказ.

— Не могу ручаться. Может, кирпичи и другие. Может, они эти кирпичи с детства берегли для важного дела. А всё-таки кирпичи и есть кирпичи. Что ты на это скажешь?

Ася потеребила пальчиками кудри.

— Может, ты всё-таки преувеличиваешь? — залепетала она. — Дико всё как-то. Убийства эти… И Оленьков… Невероятно!

— Ну конечно, человек в таком отменном пиджаке не может быть негодяем! Да ещё с таким баритоном! Да ещё с таким другом-экспонатом из антропологического музея. Последний — вообще ангел! — обозлился на неё Николай.

Самоваров вспомнил, как Денис хвастался траханьем Аси «сегодня перед обедом», и его снова замутило. Может, неандерталец врал?..

— Ася, ты что, с кем-то из них сегодня спала, что защищаешь как родных?

Ася возмущённо заморгала:

— Я не ожидала от тебя такой пошлой бестактности. Ты всегда отличался в лучшую сторону от наших музейных клуш. Но дружба с Верой Герасимовной, видно, даром не проходит.

— Не до такта сейчас и не до личной твоей жизни — кому она нужна? — отмахнулся Самоваров. — Тебе самой меньше всех, кажется. Но они убийцы. С Денисом перед обедом, да?

— Ты мерзкий, — залопотала Ася. — И те старухи, которые подсматривают, тоже…

— Всё, забудем. Мне в самом деле ни к чему всё это знать. Никто за тобой не подсматривал, — решил объяснить ситуацию Николай. — Денис сам об этом Оленькову поведал, когда в дверь мою ломился, запор проверял. Так, вскользь упомянул. В свойственном ему стиле куртуазного маньериста. А я тут стоял и держал тебя за шкирку — ты как раз в обморок изволила бухнуться. Такой вот я мерзкий. Ты бы хоть иногда немного головой думала, что и с кем…

Ася во время этой тирады упорно смотрела на ничем не примечательную стену, и вдруг из её бессмысленных и бесстыдных глаз сразу в несколько дорожек потекли блестящие слёзы.

— Нет, это ты, Самоваров, мерзкий! Ты, — заявила она обиженным носовым голосом. — Разве можно говорить такие вещи? Такие мерзости? Что ты мне доказать хочешь? Что я плохая, а ты хороший? Ты осмотрительный, ты брезгливый? Нет, ты просто тупой и скучный. Ты умрёшь тем же чурбаном, каким родился, ничего не поняв, не ощутив, как те убогие и похотливые бухгалтерши, которые бог знает что обо мне говорят! А я живу, каждую минуту живу — и помню, что живая. Ведь если жизнь свою хоть минуту будешь ограничивать, умирать начинаешь. А когда живёшь, дышишь и знаешь: смысл всего секс, соприкосновение…

— С Денисом Богуном, — не удержался от ехидной реплики Самоваров.

— Да, и с ним! — тряхнула летящими волосами Ася. — Он такой же горячий, полный крови и влаги, как и прочие. Он тоже живёт и может умереть, вот и всё! Что же, меня ведь, как и тебя, учили общественной морали, всяким обязательствам, я уж и не помню, чему такому: физике, геометрии, готовить суп, знать эпоху Возрождения. А у меня был друг, много старше меня. Он в своей квартирке жил (это всё в Петербурге происходило, разумеется). Из окон видны были серое море, краны, корабли. Я туда почти каждый день бежала вечером. Мы занимались любовью и смотрели на корабли. Ещё ссорились. Я лепетала, что меня бабушка за уроки ругает (знал бы ты, какая семья у нас, какою идеалистического закали! жрецы науки, благоухающий гербарий!). Лепетала ещё, что у него бывшая жена на уме и ещё одна прежняя женщина, которая тоже к нему ходит, и он тогда мне звонит, чтобы я не шла. А я каждый день к нему хотела. В эту кровать, откуда краны видны. Чтобы было всё, только как я хочу и как положено (значит, только для меня хорошо)… Так я его любила, что мне одежда мешала, трусики, туфли. Я только совсем без ничего, с ним и в той кровати могла дышать и жить, а остальное было мучением. Какая уж тут геометрия!